— Значит, британцы по чисто политическим причинам посоветовали коменданту Москитос отдать нас врагу? — с горечью сказала она.

— Это только предположение, — напомнил он. — И даже если это так, гондурасцы, возможно, окажутся более гостеприимны, когда мы объясним, кто мы такие.

Элеонора слабо улыбнулась в ответ, но страх не покидал ее. Гондурасская тюрьма была когда-то испанской крепостью со смотровыми башенками конической формы, обращенными к морю. Толстые стены, уже рассыпающиеся, но все еще величественные, царственно возвышались над маленьким городком.

Никого из официальных лиц они не увидели, пока их не привели в тюрьму. Их встретил отряд солдат-легитимистов в голубых кителях с красной отделкой. Несмотря на разящий запах перегара, сами по себе солдаты не пугали, но их ружья и патронташи выглядели угрожающе. Их провели через тяжелые деревянные двери, обитые железом, и, не останавливаясь, дальше по темному коридору, пропитанному запахом влажной старой известки и нечищеных канализационных стоков, в общую камеру.

Она оказалась большой, высокой и мрачной. Свет слабо проникал в маленькие оконца под потолком. Камера была переполнена. Пленники — мужчины и женщины, около двухсот человек, — лежали, где могли, некоторые с любопытством обратили к ним изможденные лица. Увидев среди вновь прибывших несколько здоровых мужчин, они отвернулись, а крайний нервно застучал о нары ногтями, превратившимися в длинные когти. Элеонора, взглянув на Луиса, увидела, как раздулись его ноздри и сжались губы, подтверждая ее подозрения. Сейчас, пока они выступают единым фронтом, на них не станут нападать ради столь малого вознаграждения. Но как только их разделят, какой бы малой ни оказалась ценность, они ею воспользуются.

Это были не обычные заключенные. Судя по длине их бород и состоянию одежды, многие сидели здесь не один год. На лицах отражались только самые примитивные эмоции: ненависть, страх, ревность, а у мужчин и более пугающее, — неприкрытая похоть.

Как только за ними захлопнулась дверь, Слим наклонился к Луису:

— Что, если мы сразу займем один из маленьких отсеков?

Элеонора сразу поняла, что он имел в виду. Вдоль одной из стен находилось несколько закутков без дверей. Они казались крошечными, но в них можно было хоть как-то защититься. В данный момент они представляли собой относительно сильную группу. Лучшего времени, чем сейчас, для того, что предложил Слим, не представится. И это был не тот случай, когда можно придерживаться правил, эмоций или сантиментов. Они должны взять то, что могут, пока у них есть на это силы.

Во главе с прихрамывающим Луисом они двинулись к последнему отсеку в дальнем конце большой камеры. Схватка с владельцами, двумя страшно заросшими мужчинами и их женщинами, была короткой.

Потирая руку, куда одна из женщин его укусила, Молина осмотрелся.

— Очень хорошо, — сказал он. — Лучше, чем наше последнее…

— Наше последнее убежище, — закончил Луис. — Да, пожалуй.

Они не могли спать на голых каменных нарах, но по крайней мере могли сидеть. И это оказалось значительным преимуществом, поскольку делать было нечего. Встав на нары, они могли смотреть в окошко, за которым лежала большая пустая площадь, окруженная каменной стеной. Свет сквозь окно приятно лился внутрь, рассеивая мрачную атмосферу камеры. Но ночью свет факелов не достигал их угла, и наступала кромешная темень. Из-за специфической акустики вопли и крики, бормотание, стоны и другие звуки, естественные и неестественные, доносились из общей части камеры, многократно усиленными.

Проведя здесь неделю, они сжились с этими звуками и даже научились понимать их. Например, грохот, возвещавший о еде. Это происходило дважды в день. Они уже знали, когда надо встать и отступить, чтобы прошла охрана с ружьями, а когда — наоборот — броситься вперед, чтобы захватить свою порцию еды. Они узнали, кто считается главарем среди заключенных и каковы порядки в камере. Они пришли к выводу, что когда четверо наиболее слабых членов группы остаются в этом отсеке, а два сильнейших — Слим и Гонзалес — приносят еду на всех, — общая безопасность обеспечена. Они ничего не говорили, не обсуждали, но Элеонора выигрывала от их защиты больше всех, и было трудно выразить свою благодарность, потому что все делалось мужчинами как само собой разумеющееся.

— И не пытайтесь, — сказал Луис в один из редких моментов, когда они могли поговорить одни, расхаживая взад и вперед вдоль внешней стороны их отсека. — Ни один из них не сумеет объяснить, почему они так заботятся о вас, не оставляют вас одну. О, они знают, конечно, но не признаются. Молина скажет, это потому, что вы не смеялись над ним, когда он ел игуану, Гонзалес — потому что вы похвалили его стряпню, а Слиму вы, возможно, напоминаете его покойную сестру. Они так скажут, потому что вы готовили им еду, улыбались без ехидства, не визжали, как делают женщины, увидев змею или пиявку, вынимали из их тел занозы и шипы своими длинными ногтями. Все это истинная правда и, однако, еще не вся. Может, это то, что тот молодой солдат в госпитале почувствовал в вас, назвав вас ангелом. Нечто, вызванное вашей красотой, и не только ею. Какая-то светлая стойкость, которую в мужчине называют мужеством.

— Как вы мне льстите, — сказала она хрипло, пытаясь улыбнуться.

— Вам польстить невозможно, — ответил он и, взяв ее за руку, заботливо повел в безопасность отсека.

Но более чем за кем-либо еще они научились следить за седовласым священником, отцом Себастьяном, и бояться его появления по вечерам, так как его молитвы и благословения безошибочно отличали того, кого предадут смерти на заре. Это, как они выяснили, происходило на площади, на которую выходило окно их отсека. Именно там, в горячей пустоте, казнили причащенных отцом Себастьяном.

В этом месте постоянно горел факел, и время не имело значения. После стольких несчетных дней они понятия не имели, шел ли еще апрель или уже начался май. Спрашивать других заключенных было бесполезно. Они тем более не знали. Деньги могли бы вытянуть эти ценные сведения из охраны, но несколько песо, которые они наскребли у себя, не могли оплатить такую огромную тайну. Возможно, две, а то и три недели они были пленниками Гондураса, пока вдруг какое-то волнение у главной двери камеры не привлекло всеобщего внимания. Была середина дня, время не для еды и не для отца Себастьяна. Вопросительно приподняв бровь, Малина взглянул на Луиса и Слима и отправился узнать, в чем дело. И вдруг он застыл.

— Что там? — спросил Луис. — Вновь прибывшие?

— Можно сказать и так, — ответил загадочно Молина.

Он попятился обратно в отсек и встал спиной к стене, подбоченившись. Гонзалес играл с Жан-Полем в бесконечную игру, делая ставки на еду, а Элеонора сидела на полу с Луисом. Она посмотрела на Луиса, увидела спокойствие на его лице и лишь после этого повернула голову к двери.

Вошли двое мужчин с парой вооруженных охранников. Один — офицер легитимистской армии, с эполетами, отделанными белым шнуром, с серыми, как у моржа, усами и бакенбардами, другой — высокий широкоплечий гигант в гражданской одежде с песочного цвета волосами и бледно-голубыми глазами.